Сладка служба у штабных, – думал я, дивясь ловкости некоторых парней моего призыва: попав прямо из карантина в штаб, они ухитрялись съездить не раз домой, не отслужив и полугода, да не куда-то там поблизости - через всю страну, в Москву, до которой на поезде пилить семь суток. Гладкие и сытые мордахи таких служивых вызывали мало сказать раздражение и зависть - нет, скорее жгучее желание дать по мордасам.
Но случилось так, что неожиданно ко мне, салаге, возникла симпатия
у дембеля из ремроты, а в штабе полка у него был земляк-писарь под началом начальника артвооружения. Оба они были из славного города Одессы, о котором знал я лишь по рассказам Бабеля. Надо сказать, что сколь не многих я повстречал в армии одесситов, все казались колоритными и здорово заточенными на юмор. Может правду говорят: веселые служат на востоке, а находчивые - на западе? Не могу забыть, как красиво меня обломал наш дивизионный одессит Вася Заморский. Как-то во время перекура я увлекся, рассказывая о бурной жизни в Москве, конечно, приврал, а Вася это сразу просек, да видно и за Одессу обидно стало. Ласково так мне говорит:
- очень интересно, я Москву немного знаю, а знаешь ли ты магазин «Рыба» на
улице Кирова?
– Ну, еще бы, - отвечаю.
- Как туды пройти? - продолжает Вася. Описываю подробно, а он :
- так, так, правильно, во-во, а выбор рыбы там большой? Как в Одессе?
- Не знаю как в Одессе, но рыбы много - гордо ему отвечаю.
– Хорошо, а судака малосольного там продают? – пытает одессит далее.
– Конечно – травлю я, усыпленный невинным расспросом.
- А какого цвета его глаза? - следует молниеносный выпад.
- Ну, черные, какие же еще? – отвечаю, но уже со смутной тревогой.
– Черные?! – восклицает Заморский, - у малосольного?! Москвич, купи себе того судака и е... ему мозги, а нам не заливай, салага.
Так вот, вовремя демобилизоваться писарь мог только в случае, если находил себе замену из молодых. Это оказалось непросто. А я по всем параметрам подходил, но по началу не соглашался, хотя соблазн был. Между тем, отношения мои с дедами обострялись с каждым днем, они решили меня уморить: наряды подкручивали один за другим. Я забыл, когда спал от отбоя до подъема... И все же писарь уговорил меня временно перекантоваться в штабе. Рассудили так: я поработаю месяц-другой, а там - новый призыв и новые кадры, а дедам - дембель. Но, как говориться, ровно было на бумаге - да забыли про овраги. Оказалось, что не только писарь уволился, но и его начальник сменился, а новый затеял тотальную срочную ревизию. С утра я мотался пешком на склад боеприпасов, расположенный в сопках, там с кладовщиком ворочали ящики и пересчитывали полковые боеприпасы. В наличии оказалось много излишков. Когда я узнал, сколько стоит граната, патрон к автомату, снаряд танковый и умножил на то их количество, которое подлежало уничтожению, как неучтенное, впал в грустную задумчивость, если не сказать - охренел. В голове рождались крамольные мысли о порядке в армии. После обеда и до отбоя я сидел над балансами и считал, считал. Со стороны посмотреть: сидит, салага, в тепле, службы еще не видел, а уж сачкует, в штабе скрывается, а что он там делает? Да балдеет, падла! Так думали деды. Стоит ли говорить, чего я о себе наслушался, возвращаясь поздно в казарму? Даже мои погодки, задрюченные за день, стали на меня смотреть по-другому.
Но скоро моя штабная "долче вита" приказала дольше жить. Добил меня случай с начштаба полка. Капитан Сидорчук слыл большим оригиналом: когда звонил телефон он, если был не за столом, то прыгал на него как кавалерист, но в итоге усаживался по-дамски: свесив короткие ноги по одну сторону, покачивая ими хватал трубку, как врага за глотку, подносил к мгновенно краснеющему лицу и кричал, как на арене цирка: Алле! Это его кавалерийское "Алле" слышали во всех кабинетах штаба; в его присутствии, казалось, все ходили на цырлах, втянув головы в плечи; взрывную вспыльчивость и уничижительную грубость он демонстрировал на дню не раз. Было уже темно, когда, одурев от цифири, с головной болью и туманом в глазах, сняв очки, торопясь упасть в койку, я выбежал из штаба полка. В потемках на подходе к штабу, не отдав честь, проскочил какого-то офицера. Это был Сидорчук. Он был бы не он, если бы такое спустил: моментально рассвирепел, открыл пасть и низвергнул на меня поток биндюжного мата. Смысл его изящной словесности сводился к одному: почему ты, тля, мне честь не отдал?
Долго я привыкал в армии к почти круглосуточной матерщине. Даже пытался бороться, например, услышав от старшины батареи: ефрейтор, твою ... сделать ... то-то ... и ... то-то ... . - Отвечаю: есть сделать то-то и то-то. - А потом подходил так, чтоб он носом мне в пупок глядел, спрашивал: товарищ старшина, разрешите спросить? – Спрашивай - снисходительно отвечает он. - Вы когда материтесь, я ничего не могу понять, а без мата я сразу бы понял. Зачем Вы материтесь? – Он ошарашено отступал на шаг и, растерянно улыбаясь, отвечал: ты, что салага, оборзел совсем, так со старшиной разговаривать, а нарядик - не хош? И я понимал: разговор явно не имело смысла продолжать. Со временем, конечно, привык, поняв, что его используют, не отдавая отчет о черноте смысла. Мат, вероятно, был будничным ритуалом и смазкой армейского механизма. Детали его – солдатики, хорошо функционировали, смазанные им. Понимание это я обрел много позже, а тогда, в ту минуту, мат капитана обескуражил, подавил мою волю.
- Ну-ка, быстро отсчитал 100 шагов по аллеи, вернулся и отдал честь каждому, ты понял, каждому дереву, а я посмотрю, - доведя меня до скотской готовности идти добровольно на убой, приказал капитан. Вдоль здания штаба шла дорога, с обеих сторон окаймленная липами, вот им и надо было отдавать честь. Деревьев было много и всем: и слева, и справа, я отдавал, отдавал, печатая шаг и вращая головой туда - сюда, а рукой вверх-вниз, вверх-вниз. Конечно, с непривычки моя отдавалка несколько раз сбилась. Всё, сейчас завернёт – подумал я, подходя к нему, но он промолчал, а я, продолжая по инерции выполнять приказ, прошел еще метров надцать и, попав в неосвещенную часть аллеи, не опуская чествующей руки, оглянулся - его не было.
Унижение это стало последней каплей угнетения моей души. Последующие три дня я умышленно стал портачить в документах и, после неприятного объяснения, был изгнан из писарей - символа полковой дольче виты.
5
Сумма баллов: 160 Количество оценок: 32
Оценивать байки могут только зарегистрированные пользователи
Всё бы ничего , да одно вульгарное слово , мне подпортило впечатление.По моему в нем не было особой нужды,да и в рассказе вы выражаете негатвное отношение к бранным словам