До чего же чудные денечки стояли незабвенной весной в одна тысяча девятьсот … да уж лет как 38 тому назад, в южной оконечности Приморья - края земли русской, омываемым морем Японским. Удивительно причудлива природа и затейлив климат здешних мест, да все потому, наверное, что давным-давно, миллионы лет тому назад, сошлись в этом месте Земли две противоположности: беспощадная суровость долготы колымской и щедрая благодать широты крымской, явив миру чудный плод любви союза.

Ах, как мила, как желанна весна! Кажется, что солнце после малоснежной и ветрено-промозглой зимы, щедро орошая все живое и растущее светом и теплом, побуждает к жизни, обновлению и новым надеждам. А как упоительно свеж и роскошен в эту пору весенний эфир! Но, увы, легкость дыхания скоротечна - лишь покуда не напитается воздух летней влагой, что, насыщая всё вокруг, обедняет его кислородом и утомляет легкие лишней работой, а всякие царапины и раны медлит в заживлении их.

Но, если кому и случилось встретить здесь весну, тот никогда уже не забудет ни чистых и сочных цветов её палитры, ни кавалькады сопок и неисчислимости вершин их, ни бескрайности дали морской, ни бездонной синевы купола небесного, – творения никем и никогда не превзойденного того гениального Художника, что миллионы лет неустанно украшает Землю под живительными лучами вечного светильника её.

Вот в таком экзотическом месте - в поселке Краскино, что раскинулся на берегу залива Экспедиции, - муштровали на плацу 48 мсп совсем зеленый, во всех смыслах слова, мытищинский призыв новобранцев. До изнурения, изо дня в день, мы усердно топтали бетон неразношенными кирзачами на радость упырям-волдырям, которые, напившись солдатской кровушки, нет-нет, да и горячо лопались. Во время перекура, встряхивая белую портянку, обнаруживали подобие японского флага - кровяное пятно на белом полотне, морщились и восклицали: япона мать! - универсальное обезболивающее, - а демонстрируя друг другу потный и мятый «японский» символ, бравировали первыми «ранами». К обеду на гимнастерках в районе подмышек и лопаток, проступали белесые контуры из кристалликов соли, - зримые знаки усердия в постижении курса молодого бойца. Да, бойца. Слово это воспринимали серьезно, потому что верили: рано или поздно придется участвовать в боях. Да-да, вот такое было патриотическое настроение у мальчишек, что тогда только-только начинали служить рядом с тревожной в то время китайской границей.

Так бы всё и шло заведенным чередом, - довольно рутинно и скучно, - к присяге и сортировке в подразделения. Но, однажды, на построении, командир полка с драматическими нотками в голосе объявил: « Гвардейцы! Через укрепрайон на Китай идет пал (сопки, покрытые высокой сухой травой, горят подобно пороху - поверьте, то не гипербола, потом я убедился в этом, причем в самых курьезных обстоятельствах, но то уже другой случай). Гасить его тяжело и опасно из-за задымленности, сложного рельефа, сильных порывов ветра. Мы потеряли двух бойцов, наверное, заблудились в дыму и ушли на китайскую территорию. Полагаю, они в плену и наверняка им уже крутят яйца. Пал, не считаясь с потерями, вот-вот прорвет фронт и уйдет за кордон. Этого допустить нельзя! Иначе придется возмещать немалый ущерб. Но силы огнеборцев на исходе, и я вынужден принять нелегкое решение: привлечь к тушению молодежь!». Сердца наши тревожно бились. Командира слушали с трепетным вниманием, и готовы были следовать за ним в огонь и в воду, поддавшись обаянию настоящего воина - весь облик его совпадал с киношным представлением о советском командире. Крепко сбитая коренастая фигура, обветренное и мужественное лицо, ладно подогнанная полевая форма, командирский голос, публичные наказания разгильдяев и пьяниц на построениях полка - всё это вызывало огромное и восторженное уважение. Удивительный человек тот командир, несомненно, у него присутствовал педагогический талант - он знал на каких струнках пацанских душ играть. Вот почему, когда он обратился к зелёным пацанам из карантина, еще только учившимся мотать портянки и ходить строем, не присягавшим, со словами: «Москвичи, я не могу вам приказать, но могу послать добровольцев. Добровольцы, два шага вперед!». Ни секунды не медля, мы сделали те два шага навстречу подвигу, и ... были поражены и восхищены таким единством, и даже – чего скрывать! - чувствовали себя уже героями, несмотря на ироничные ухмылки бывалых однополчан.
«Молодцы, москвичи! Не подвели, – сказал он с улыбкой, - ждите погрузки». В тот же миг пошла вторая волна героического вдохновения по нашим шеренгам. И как же мы были тогда счастливы, восторженны и, казалось, готовы к подвигу!

Тихо млея и потея на солнечном припеке, долго томились на плацу в ожидании погрузки. Ленивой струйкой невозвратно кануло в вечность немалое число песчинок-времени из, казалось, по молодости, бездонных запасов наших жизненных часов, прежде чем появились малодушные фантазии: а что если в дыму задохнусь или, что тоже страшно, окажусь у китайцев в плену (там уж точно пытки, мы видели фотографии обезображенных трупов пограничников, погибших от рук китаезов на острове Даманском). Эмоции мало-помалу угасали, бравада уступала место физиологии: чувству голода, усталости и прочих естественных надобностей. Но, когда в глубине души почти сожалели о порыве, - вида, конечно, не подавали, как нам казалось, - вдруг было объявлено: добровольцы не нужны, пожар пошел на убыль.

В казарму топали с некоторой весёлостью и наигранной досадой, всем видом показывая: эх, обидно, не случилось проявить доблесть, а так хотелось. Вдруг появился комполка и старшина скомандовал: «Смирно! Равнение на середину». Мы замерли, а командир, широко поставив ноги, в начищенных до зеркального блеска сапогах, сурово оглядывал строй и с чуть заметной иронией улыбался. Под его взглядом мы еще больше втянули животы и расправили плечи, стараясь выглядеть орлами. Но кто помнит фотографии первого месяца службы, тот, конечно, может только иронично улыбнуться. Мы замерли, и - он обрушил на нас страшную, суровую правду смысла нашей службы: «Запомните, москвичи, не должно быть никаких иллюзий. Вы здесь для того, чтобы стать… профессиональными убийцами!! Учитесь воинскому делу усердно».

Больше никогда и ни от кого я не слышал ни в армии, ни на гражданке ничего подобного. Нам стало и жутко и радостно одновременно. Думаю, не у одного меня пошли мурашки по коже. Вот она, суровая правда жизни! Душа ликовала. Какой командир! Уж мы то научимся…

И, как это бывает только в молодости, мы хотели учиться, очень, желая всей душой усвоить науку убивать. Но уже через полгода, казалось, об этом забыли напрочь, зато усекли множество армейских «истин»: не торопись исполнять приказ, хоть укради, а приказ выполни, солдат спит - служба идет, сделал работу – не торопись докладывать, лучше курить, чем быть не курящим, дружи с поваром, с уставом дружить – нет гарантий хорошо служить и т.п. Наказание трудом казалось естественным. Большую часть времени мы «посвящали» нарядам на кухню, караульной службе, отработке нескончаемых внеочередных нарядов, подшиванию бирок (солдат без бирки, что п… без дырки) собиранию бычков, разгрузочно-погрузочным работам и т.д., но явно не той учебе, о которой, как мы думали, говорил комполка. Были летние и зимние лагеря с короткими учениями – кратковременная радость избавления от идиотизма, как мне тогда казалось, казарменной жизни.

Минули следующие полгода. Однажды, проснулся ночью от всхлипов и матерков идущих из глубины казармы. Насторожился, пытаясь определить кто же это плачет? Чей-то голос подсказал: «Да это Саня Т - н». Странно, - подумал я, - неужто снова кто-то из старослужащих обидел, как это случалось в начале службы? Тогда, рискуя огрести, заступался. Вдруг Санёк стал истерично ржать, окончательно разбудив всех. Зная, как трудно ему было, как сильно переживал обиды, я насторожился, и с тревогой подумал, а не тронулся ли? Когда он замолчал, кто-то в полной тишине спросил: Сань, ты чё? Последовал ответ: «Б…ь! Вспомнил, как чуть не повесился, не поступив в военное училище! Вот м…к! Идиот! Какое счастье, что не приняли!». Казалось, вся казарма ржала и материлась, вспоминая каждый свое, но кто-то молчал, думая о чем-то может лучшем.

Потом наступило время перехода в касту старослужащих. И почти все, судя по значкам на гимнастерке, стали отличниками боевой и политической подготовки, спортсменами, кто-то связистом, кто-то дальномерщиком и т.д. Саня к этому времени стал командиром орудия, носил две лычки и забыл, как его обижали деды, сам стал обижать… даже того, кто его защищал, за что и получил в анфас, но это уже совсем другая история.

Незадолго до дембеля командир дивизиона осмотрел дембелей и с улыбкой сказал: «Какие орлы, вот теперь вы готовы ко всему. А жаль расставаться, только-только стали солдатами, вот теперь то по настоящему и послужить можете. Ну что, может, кто останется на сверхсрочную?» Мы улыбались и молчали. Мы очень хотели домой, и чувствовали, что никакие трудности теперь не трудности, и все, что казалось до армии проблемой – это ерунда!